Байкало-Амурская магистраль — это 4287 км от Тайшета до Советской Гавани, от гулаговской стройки 1938-го до Северомуйского тоннеля, сданного в 2003-м. Путь через семь горных вершин, 11 рек, 8 тоннелей, 142 моста, 60 поселков и городов.
В 1970–1980-х годах БАМ был не столько дорогой, сколько самой крупной советской стройкой: «Проект дорогой, масштабный, романтический, подкрепленный всей мощью советской пропаганды, экономически абсолютно бессмысленный», — писал в 2000-х экономист Егор Гайдар.
Чтобы продлить свое существование, дряхлеющей системе нужен был большой мобилизационный проект, на который была бы брошена вся мощь пропаганды. На стройку отправляли как на войну: под звуки оркестра и с пожеланьем однажды вернуться назад.
Однако для людей, которые ехали туда, БАМ был чем-то другим. «Попыткой преодоления советского формализма? Поиском смысла? Утопическим идеалом?» — предполагает историк Николай Байкалов, автор диссертации о создании магистрали.
Строительство основной части БАМа закончилось в 1984 году — немногим раньше, чем закончилась страна. Всего в нем участвовало больше двух миллионов человек. Десятки тысяч остались жить рядом с уже достроенной дорогой.
Дома в поселках вдоль магистрали возводились временно, пока идет стройка: балки, вагончики, позже — деревянные бараки, «насыпухи» и «щитовки»… Строители оставались в них на десятки лет.
В 2011 году в России началась программа по переселению из ветхого и аварийного жилья в зоне БАМа — и люди начали из этих мест уезжать.
Корреспондент «Новой» проехал вдоль бурятского участка БАМа, чтобы понять, что осталось от великой идеи и великой стройки.
Валентина Чайкина в новой квартире в районе «Брусничка». Фото: Елена Рачева / «Новая газета»
-
«Куда б я пошла без глаз?»
— Теперь я в этой квартире все на ощупь знаю, а сначала плутала, ой! — Валентина Павловна Чайкина громко, заливисто смеется. — Сейчас попривыкла, а в магазин пойти до сих пор боюсь — дорогу не найду. Я ведь только свет вижу. Лица вашего не вижу. Встречу потом — мимо пройду.
Валентина Павловна осторожно, держась за стену, пробирается вдоль комнаты, похожей на пенал. У левой стены — узкая, аккуратно заправленная кровать. А прямо за кроватью уже и правая стена. Тесно, конечно, зато не потеряешься. Валентина Павловна снова смеется, высоко запрокидывает голову, смотрит искоса, по-птичьи, зрячим краешком правого глаза.
На первый этаж новостройки №19 Валентина Павловна переехала год назад. Из старого аварийного дома уезжать не хотела. Во-первых, не такой уж он аварийный, лет десять бы еще простоял. Во-вторых, теплый, не чета нынешнему: «Я зимой там босиком ходила. Даже без носков». В-третьих, Валентина Павловна жила там еще зрячей и все наизусть помнила: и как в магазин идти, и как в поликлинику. Но когда в Нижнеангарске объявили программу переселения бамовцев, в старых, но еще хороших домах отключили сначала отопление, потом свет. Так она с внучками-подростками и оказалась в «Брусничке».
«Как котят за шиворот взяли — так и мы переехали. Теперь не знаю, как жить буду, если одна останусь. Даже до магазина не дойду».
Внучки Сандра и Вероничка переехали к Валентине Павловне в 2004-м, когда зарезали ее сына Сашу: на БАМе, по дороге на работу.
— Этот Соловьев, убийца, — он какой-то, я даже не знаю… — без выражения говорит Валентина Павловна. — Он до этого таксиста в Таксимо то ли совсем зарезал, то ли не до конца… Нашли, посадили, дали 9 лет. Ну и что?..
Старший сын Валентины Павловны работал «по заездам» (вахтовиком) на строительстве новой линии БАМ. Пока работал, помогал деньгами, потом работы не стало, и «сейчас нам трудновато. Моя пенсия 18 тысяч, у внучек — по пять». На еду хватает, плохо только, что билеты, чтобы слетать в больницу, — больше полпенсии: «Сейчас медицина ой-ой-ой как шагнула. Может, меня бы и вылечили. Но на что я поеду?»
Мы сидим на кухне. Снаружи, в подъезде, тяжело громыхают ботинки, пьяно орут мужские голоса. Валентина Павловна даже не поворачивает головы.
На БАМ Чайкина приехала в 26 лет. Не за романтикой — за мужем. Он переехал, не сказав ей, устроился водителем, дал телеграмму: «Рассчитывайся, собирай вещи, заказывай контейнер». Таких историй на БАМе я услышу десятки: мужчины всегда уезжали первыми, женщины покорно следовали за ними.
На БАМе Валентина Павловна быстро развелась: «Он, это самое, пивал хорошо, ой. Здесь-то сухой закон был, а он ящиками водку доставал».
Второй раз вышла замуж скоро, еще зрячей. В 40 лет перестал видеть левый глаз: катаракта. Позже — второй.
— Я тогда Вероничке, внучке, куртку купила… — путано, заходя издалека, рассказывает Чайкина. — Четыре тысячи стоила, ой. А второй муж тоже пил. Я должна была долги за его пьянку отдать, а я куртку купила. Он не поверил, что у меня денег нет. Ну и всё, — Валентина Павловна молчит, трет глаза. — Так больно было, когда в глаз дал, так я кричала, ой… Сандрочка напугалась сильно, побежала к соседке.
Валентина Павловна вдруг начинает смеяться, долго не может успокоиться.
— А соседка что сделает? «Иван, Иван, ты что творишь?!» Он уже сильно пьяный был. Я форточку открыла, хотела прыгать в форточку, а там высота. Соседка: «Валя, Валя, ты что творишь?..» — снова долго смеется, — А ведь я ему доказывала: «Вань, я куртку купила…» И всё. И отслойка сетчатки.
Снаружи опять слышны крики, звук бьющихся — кажется, о головы — бутылок.
— Опять пьют, — небрежно кивает Валентина Павловна.
— Вы в милицию заявление подавали?
— Милицию? — откликается Валентина Павловна. — Вызываем, частенько. Как они на лестнице совсем разойдутся — сразу заявление пишем.
— А тогда, когда муж избил?
— Нет…
— И дальше с ним жили?
Валентина Павловна еще выше закидывает голову. То ли с отчаянием, то ли с вызовом произносит:
— Конечно, жила.
Сникает:
— Куда б я пошла без глаз?.. Он бульдозерист был, бамовец. Мы знали друг друга давно. Он из-под Улан-Удэ переехал…
Распрямляется, звонко, с комсомольским задором выпаливает:
— Тогда со всех сторон, со всех концов земного шара ехали рабочие строить БАМ! — снова сникает. — Со стороны не сказать было, что он пьет…
Валентина Павловна спохватывается, что не предложила мне чаю, водит рукой по столу, нащупывает чайник, рассказывает:
— Из нас, бамовцев, одни женщины остались, мужья все поумирали. Мы старой закалки, печемся одна о другой. Какие у нас люди были, ой! Добрые, отзывчивые. Если праздник — все на улицу выходили, столы делали. И гулянки были, и танцы. Я БАМ с теплотой вспоминаю…
— Когда вы перестали видеть, муж ваш… ну, продолжал это все? — спрашиваю.
Валентина Павловна замирает с чашкой в руках.
— Конечно, — выдыхает еле слышно, — конечно.
Новый Уоян, 1242-й километр БАМа
По легенде, Новый Уоян начался с четырех палаток. В 1974-м году сюда (население 7500 тыс. раньше, 3663 — сейчас) пришел тоннельный отряд №11. Первыми жителями были строители из Ленинграда, Литвы, Эстонии, Бурятии. Кирпичные четырехэтажки поселка до сих пор называют ЛитБАМ — строили их литовцы.
Теперь Новый Уоян — это одна школа, один детский сад, больница на 18 коек, куда свозят больных со всей округи, и — как и в большинстве бамовских поселков — работа только на железной дороге. Автодороги сюда нет, асфальт заканчивается в ста километрах, у станции Дзелинда. Местные называют это место «конец советской власти» — дорога успела дойти сюда как раз в 1991 году.
«У нас все приезжие, вот все, кто попадает под программу переселения, стараются уезжать», — говорит глава Нового Уояна Ольга Ловчая. Всего в поселке планируется снести 158 домов, переселить 238 семей. С 2013 года жителям купили 100 новых квартир и выдали 88 сертификатов на новое жилье (каждый — примерно на миллион рублей). Программа переселения, конечно, запаздывает, но это было бы не страшно, если бы дома в Уояне не начали гореть.
Жители Нового Уояна Анатолий Санду и Александр Губов. Когда в поселке начали поджигать домов, они организовали дежурства, чтобы поймать поджигателя. Фото: Елена Рачева / «Новая газета»
-
Без документов и без ноги
На пикапе, в котором Миша спал последние ночи, мы едем в пожарку — оформлять документы. Невыспавшиеся пожарные хмуро кивают: «Пироманы, епт». Говорят, что уже отправили в Улан-Удэ письмо про 30 поджогов: «Все сараи и сортиры пересчитали, а то они не отреагируют».
Вообще жители Уояна уверены, что за поджогами стоит сельсовет: ему выгодно сжигать старые дома, чтобы выплачивать не миллион за новые, а 20 тысяч компенсации за сгоревшие.
При этом в сельсовете в поджогах винят самих жителей (якобы те не хотят ждать своей очереди и поджигают, чтобы получить деньги быстрее) и жалуются, что если за переселенцев с БАМа платит федеральный бюджет, то погорельцев должны переселять за счет районного, и каждый пожар для него катастрофа.
Поджигать Новый Уоян начали с прошлой зимы. Первым сгорел спортивный центр, потом — старые сараи и балки, потом — расселенные бараки: «Люди еще вещи вынести не успели, а дома уже сгорели». Огонь шел по Хвойной, Спортивной и Олимпийской, дома горели практически через день.
Сначала тревогу забила пожарка: «Они там привыкли спать и спать. А теперь приезжают на одну улицу — а вторая уже горит», — говорит житель Олимпийской Влад.
К осени пламя стало подбираться к жилым домам. Первым сгорел дом Фаткиных, потом Белокуренко, потом Миши со Спортивной. Мише не повезло больше всех.
Перед пожаром он собирался в Улан-Удэ, чтобы менять протез ноги, но паспорт и справка об инвалидности сгорели, поэтому теперь Миша и без дома, и без документов, и без ноги.
Влад с Олимпийской улицы сидит в засаде на поджигателя домов. Фото: Елена Рачева / «Новая газета»
***
Я ухожу с Олимпийской заполночь, железнодорожник Саша берется меня проводить. В полной темноте (фонари в Уояне не горят) мы обходим остатки пожарищ, пустые, с темными глазницами, бараки. Тепло светятся зарешеченные окна вагончиков (в них в Уояне магазины), отчаянно громко горланит пьяная компания.
Вдалеке виднеются всполохи пламени. Огонь горит над четырьмя остовами зданий, бессильно уже прибивается к земле. «Два барака, баня и сарай, — определяет Саша. — Эти пустые были, расселили их давно. Пожгли, видать, чтобы не сносить». Мы молча смотрим на красные всполохи. «Нищета, безработица. Скоро ничего от России не останется, — внезапно говорит Саша. — Довели страну правители наши».
— Кто? — вздрагиваю я.
Саша наклоняется к моему уху:
— 13 человек правят миром, 13 человек много веков решают все вопросы. И никто не знает, где они живут и как их имена…
Замолкает. И мы долго стоим, глядя, как догорает старая баня.
Северомуйск, 1385-й километр БАМа
…Все лето большинство погорельцев провели в спортзале школы: «И выпускной мы детям сорвали, и все подряд. А 25 августа нас оттуда попросили».
Нового жилья им не предложили, и 14 июля 16 погорельцев объявили голодовку. Поставили палатки перед администрацией, повесили лозунги: «У зайчика лубяная, а у нас никакая», «Путин, помоги, народ голодает!»
Рядом встала пожарная машина: «Они решили, мы суицид хотим сделать. Мы в ярости, может, че-то такое и сказали. Но на деле нет, конечно. Кому охота вообще?»
В палатках было холодно, голодовщики быстро начали болеть. Когда кто-то из них выбывал, присоединялся следующий. Спустя месяц, ничего не добившись, погорельцы разошлись. Те, кто мог, стали снимать жилье. Татьяна, уборщица в школе, поселилась в расселенном, брошенном бараке без отопления и с дырами в полу. В пахнущей плесенью сырой комнате — обои в крупных цветах, оставшиеся от прежних жильцов кружевные салфетки. Посреди комнаты сидит огромный, с человека размером, плюшевый тигр — единственное, что спасли из горящего дома.
Тамара Ефимова в библиотеке северомуйского Дома культуры. Фото: Елена Рачева / «Новая газета»
Всего по программе из ветхого жилья в Северомуйске за три года переселили 500 семей. Три четверти из них выбрали забрать деньги и уехать с БАМа. В 2015-м деньги в программе закончились, и 143 семьи остались в рушащихся ветхих бараках. В их числе были и все погорельцы. После пожара из очереди их пришлось убрать: нет жилья — нет и переселения. Спустя полтора года 20 семей все еще на улице.
…В сентябре 2017-го погорельцы начали вторую голодовку, она продолжалась 10 дней. Днем сидели в кабинете Тамары, ночью спали на скамейках в коридоре. Тамара ворчала, что выходит из кабинета под вечер — а по всему коридору люди лежат, и на лестнице белье сушится.
В сентябре 2017-го года погорельцы поселка Северомуйск объявили голодовку, требуя предоставить им новое жилье вместо сгоревших домов. Они круглосуточно находились в здании поселковой администрации. Видео снято председателем совета депутатов Тамарой Ефимовой.
Не успела закончиться голодовка, как в Северомуйск пришла новость: глава Бурятии Алексей Цыденов попросил у Владимира Путина разрешения перевести в Северомуйск 13 миллионов 858 тысяч рублей, которые остались от строительства домов в бурятском поселке Черемушки, выгоревшем в пожаре прошлой весной. Путин разрешение дал, и перед сельсоветом встала проблема, как распределить 13,8 миллиона рублей, если известно, что на переселение двадцати семей нужно 35 миллионов 423 тысячи рублей.
— 14 миллионов — это 9 квартир, — говорит Тамара и смотрит в пол. — Ну, может, 10… Кому их дать? Как решить? Как им сказать?
Проблема решилась сама собой: за прошедшие четыре месяца деньги из Черемушек в Северомуйск так и не пришли: вернулись в федеральный бюджет. Зимовать погорельцы остались в брошенных холодных домах.
В библиотеке Дома Культуры поселка Северомуйск. Фото: Елена Рачева / «Новая газета»
Логинова с солисткой «Огней тоннеля» Натальей Поломошиной приводят меня на балкон ДК. Сквозь густой туман смутно просвечивают невысокие прозрачные ели, остальное теряется в молоке.
— Вот здесь, где береза, такой спорткомплекс стоял! С бассейном! Тут каток зимний был, где елки. Вот здесь лавочки, трибуны футбольные. А тут сцена, вообще шикарно было! Сколько людей в праздники собиралось… — женщины машут руками, указывая во влажное ничто.
Как почти везде на БАМе, российские 90-е начались в Северомуйске в 2000-е, когда закончилось строительство самого длинного в России (15 343 метра) Северомуйского тоннеля. Люди начали уезжать, работа пропала, и теперь о перспективах Северомуйска глава администрации Алексей Кудряшов говорит так:
«Я с энтузиазмом отношусь к возрождению жизни поселения. Эта задача очень сложная. В нынешнем состоянии — невыполнимая».
— Вы когда будете писать, — говорит мне Логинова, — вы упор сделайте на то, что как бы много погибает домов культуры… Но у этого-то, посмотрите, какой творческий потенциал! Мы можем горы свернуть.
Спрашиваю женщин, почему они остаются на БАМе, и слышу привычный уже ответ:
— Это были лучшие годы, все говорят. Сюда ехали люди… такие, с игринкой в душе. Оптимисты… Такие мы тут все родные до сих пор. Такая тут была атмосфера… И мы, дурочки, так в ней и остались.
Я предлагаю сделать общую фотографию, и женщины начинают суетиться, находят розовую помаду, красят губы по очереди. Ведут меня в заставленную гитарами и обогревателями комнату для репетиций, поют:
Мой друг Северомуйск на карте ищет,
Но не найдет никак его нигде.
У нас тайга-а вокруг и злые ветры свищут,
Но мы не покоряемся судьбе.
Поселок Таксимо. Фото: Елена Рачева / «Новая газета»
-
Смертельный враг
В счастливые бамовские времена метил Таксимо в столицы БАМа. Здесь должны были быть самые большие зарплаты, самые красивые дома. Не сложилось: за 35 лет население Таксимо упало с 13 тысяч до восьми, огромные месторождения асбеста и меди, ради которых сюда и завернул БАМ, так и не начали разрабатывать.
— Планировалось, что после БАМа тут будут возникать новые стройки: золотодобыча на Бодайбо, горно-асбестовый комбинат, цементный завод, ГЭС на Витиме, Удоканский горный комбинат по добыче меди, — говорит Владимир Скарга, бывший проектировщик БАМа, сейчас глава проектно-конструкторской фирмы «Желдорстройпроект». — А тут — перестройка. Строители все бросили и стали разъезжаться. Теперь Таксимо гибнет. Всем, кроме железнодорожников, здесь делать нечего.
Разведанные, но не востребованные недра — главная трагедия Таксимо.
www.novayagazeta.ru